Тринадцать способов убить Лалабелль Рок [Литрес] - Мод Вулф Страница 2

– В оригинале… – Она замолкает и постукивает ногтем цвета электрик по своему клыку. – Там многое только подразумевалось. Жестокость. Ответные выстрелы, элегантные брызги крови на стене. Детская рука, медленно роняющая игрушечный грузовик. Ну и так далее. Мы не хотели так делать. Мы хотели как можно больше реальности. Мы хотели создать нечто настолько ужасное, чтобы у зрителя возникло желание отвернуться. Но не получилось.

– Вы показывали убийства?

– Во всех жутких подробностях. Это действительно было отвратительно. И оригинально. Каждый ребенок умирал двадцать минут. Море крови. Что, естественно, раздражало, потому что, во-первых, остаются пятна, а во-вторых, она была съедобной, и детишки, естественно, слизывали ее, хотя предполагалось, что они мертвы.

По лицу Лалабелль проходит тень.

– Никогда не работай с детьми, – мрачно советует она мне. – Они думают, что все это понарошку. Они лишают актерскую игру всякого достоинства.

– Не буду, – обещаю ей я.

– Как бы то ни было, – со вздохом говорит она, – это должно было стать шедевром. Моим шансом на признание. Чтобы не играть жен, или робких секретарш, или тусовщиц. Чтобы не сниматься в этой высокобюджетной чуши с захватом движения, зеленым экраном и CGI[3] или озвучивать в эпизодах тролля Хихифырча.

– Уверена, ты была великолепна в этой роли.

– Критики были добры. – Лалабелль изящно пожимает плечиком и достает из кармана пачку сигарет и дешевую пластмассовую зажигалку. Сигарета зависает у ее рта; ее лицо обращено к раскинувшимся вокруг просторам. В это мгновение она действительно выглядит как кинозвезда Лалабелль Рок.

– «Медея» обещала стать моим освобождением, – говорит она с трогающей до глубины шекспировской серьезностью. – Но, похоже, она станет эпитафией моей карьере. Предварительные показы обернулись катастрофой. Самым настоящим бедствием, вот что говорит Спенсер.

– Фильм сочли агрессивным?

– Нет, – уныло говорит Лалабелль. – Хуже. Они сочли его скучным. В лучшем случае, забавным. Спенсер сказал, они хихикали, когда маленького Робби ударили топором.

– Сожалею.

– Думаю, искусство мертво, – но что теперь плакать по сбежавшему молоку…

Я сочувственно улыбаюсь, но в слова не вслушиваюсь. Смотрю на сигаретную пачку. Она лежит между нами, почти посередине. «Везучая девчонка» написано на ней черными буквами. В черной четкости шрифта есть нечто авторитарное.

Разве мне не подсказывают, что я везучая? Я задумываюсь. Или эти сигареты исключительно для девушек, которым уже повезло? Возможно, тебе везет еще больше, если ты куришь их.

– Он выходит на широкий экран через неделю, – говорит Лалабелль, причем деловым тоном, что неожиданно. – Мне нужны публикации в прессе. Что-то такое, что вызовет интерес. Что-то, что превратит фильм из позора в культовый хит. Во всяком случае, так говорит Спенсер. И вот тут на сцену выходишь ты.

– Я? – удивленно спрашиваю я.

– Конечно, – говорит Лалабелль. – Разве тебе не интересно, зачем ты здесь? Почему я выбрала тебя?

Я хлопаю глазами. До этого момента я таким вопросом не задавалась. Внезапно меня охватывает неприятное чувство, что что-то тут неправильно.

– И сколько мы уже сидим тут? – спрашиваю я.

Лалабелль Рок бросает на меня холодный взгляд поверх темных очков.

– Всю твою жизнь, – говорит она. – Двадцать минут, если тебе нужно точнее. Ты же знаешь, кто ты такая, верно?

Я снова хлопаю глазами и смотрю на свои ногти цвета электрик. Шевелю пальцами, и мне кажется, что при движении ногти оставляют за собой синий след. Головная боль достигла кульминации и стала невыносимой.

– Я Лалабелль, – говорю я. – Лалабелль Рок.

Лалабелль сочувственно улыбается и несколько раз легонько хлопает меня по руке.

– Одна из многих Лалабеллей Рок, – поправляет она. – А я та самая Лалабелль Рок. Покури. Помогает.

– Я не курю, – говорю я. – Это плохо для цвета лица.

– Да, – с едва заметным нетерпением в голосе говорит Лалабелль. – Я не курю. Мне надо заботиться о своей карьере. И о здоровье. И об обложках для журналов. Можешь делать что угодно.

Я беру сигаретную пачку и надрываю обертку. Неловкими пальцами вытаскиваю идеально гладкую сигарету и неуклюже вставляю ее в рот. Трижды пытаюсь добыть огонь из зажигалки, и в конце концов Лалабелль со вздохом забирает ее у меня. Она выхватывает у меня сигарету и достает еще одну из пачки. Зажав обе между губами, уверенно чиркает зажигалкой, и на мгновение в ее темных очках отражаются два язычка пламени.

– Вот, – говорит она, передавая одну сигарету мне. – Вдохни. Ты скоро освоишься. Все привыкают.

– Кто все? – спрашиваю я, и сигарета, торчащая из моего рта, дергается вверх-вниз.

– Другие Портреты. На данный момент у меня набралось достаточно. Ты будешь тринадцатой.

– Не повезло, – бормочу я, пытаясь понять. – Я не… думаю… я…

– Вдохни.

Я делаю, как она говорит, и дым заполняет мой рот, устремляется в горло и цепляется за миндалины. Я чувствую, как он густым черным смогом проникает в легкие. Мне становится страшно. Я кашляю, меня начинает тошнить, на глаза наворачиваются слезы.

– Ой, пора взрослеть, – говорит Лалабелль, закатывая глаза. – От капельки дыма никому вреда не будет. Вдохни, задержи дыхание и выдохни.

Мне не хочется, но она наблюдает за мной, барабанит пальцами по столу – цок, цок, цок. С третьей попытки у меня все получается, однако руки дрожат.

– Ну что, вспомнила? – наконец спрашивает Лалабелль.

Кажется, она овладела собой. Сейчас она мне даже улыбается, как будто я ребенок, который старается изо всех сил. Она делает глоток.

– Наверное, – говорю я и старательно думаю об этом.

Мои воспоминания состоят из двух слоев. Я отчетливо помню розовое пятнышко на халате Лалабелль. Я помню, как стеклянный стол сверкает на солнце. Я помню «Медею». Я помню, как мне советуют никогда не работать с детьми. Я помню, как держу сигарету, девственно гладкую. И все эти воспоминания цветные. Я даже могу чувствовать их запах. От них пахнет клубникой лечебного напитка, сигаретным дымом и терпкими духами Лалабелль.

А под этими воспоминаниями есть другие, и они в цвете сепия.